Только-только я скомплектовал свой гардероб и
наступает другое время года.

Господи, к этому трудно привыкнуть - я наконец-то, спустя несколько
месяцев, оформил новый стих, но никто этого не заметил. Почти никто. Я
вторую неделю не пью алкоголь, но больше слышу упрёков и непониманий,
чем живого доброго «одобрям-с». Я чуть не разбился на машине, но это
была моя ситуация с машиной. Только моя. Вот если бы разбился, тогда
появились бы близкие, сочувствующие, зеваки… Не надолго.
Я по привычке записываю свою новую книгу в студии. Зрителей нет, Вовка
сочувствующий и понимающий о чём речь – в Москве, единственный
коллега по времяпровождению – звукооператор за двойным стеклом…
начинает длинный телефонный разговор со своей девушкой. Я не спорю –
это важнее, делаю большой глоток зелёного чаю, плотно прикрываю вторую
часть двойной двери и продолжаю. К жизни надо тоже привыкнуть.

безупречных и лёгких стихов
не бывает, увы, не бывает
ты дождёшься две строчки по маю
и не пустишь весну на порог

повторяя: «Ты, брат, поитож...»
возвратиться к привычным ошибкам
ты не смог, ты знаешь - там зыбко
ты велик и при этом ничтож

в старых ранах - отчаянья сок
мир больной, нагулялся ты вволю
балансируя в псевдопокое
ты не пишешь, хотя право, мог

ты забился, измученный, в глушь
забывая сонеты, ты - зритель
не дождавшись великих открытий
не поэт, не создатель, не муж…

Бог нам судья. Мы не виноваты. Моё поколение росло в советских красных
лозунгах. Многие улетучились, но приклеившийся из какого-то военного
фильма: «Русские раненых не бросают…», по-прежнему со мной. Среди
дебильной пропаганды, были и хорошие мысли. И не важно, что я давно
понимаю - было на войне по-разному. Люди разные. Лицо устаёт не
улыбаться, силы, кажется, порой на исходе, но… раненых нужно брать на
хребет. И идти. И Бог нам судья.

Я любил из них каждую. Как мог, лелеял, жалел,
ухаживал. Дарил побрякушки. Я, изучив их
предварительно, старался ничего не делать вопреки
их возможностям и воле. И они отвечали мне тем же:
спасали, вывозили. Я о своих бывших машинах. А вы
о чём подумали? Тринадцатая «зелёная» - первая,
заработанная аккордно за покраску бичами части
саратовского железнодорожного моста. Старенький,
но крепкий немецкий «Пассат», плывущий по
костромской жиже последние пятьдесят километров –
моя первая иномарка. Дальше были только джипы. Две
«Нивы». Вторая – впервые купленная «с нуля».
Какая-то из них, уходя от «КАМАЗа», спасла мне
жизнь. «Чероке» появился на первый попутный
крупный приработок – я участвовал в организации
поставки в Норильск узкоколейных
вагонов-опрокидывателей, в поиске в тупиках
украинских степей нужного нам количества. Дальше
был «Гелен» - вагон уверенности, стремительная и
совершенная «Инфинити», и вот подоспело моё
прощание с «Панфайдером». Он не разу меня не
подводил. Я ещё раз разогнался на трассе почти до
двухста, а у города чуть сбросил скорость. В
машине на ходу появилось новое вибрирование. Я
выключил музыку и начал притормаживать. Справа
повалил дым. Я плавно остановился, чуть съехав с
дороги. Правое заднее колесо за минуту
превратилось в хлам. Хорошо, что не на двухста! Но
она опять меня не подвела. Машины, как люди, не
любят, когда их покидают.

Пляж Затона. В этих местах я проходил свои первые дворовые
университеты. Пожалуй, хорошо, что родители успели переехать в
Октяборьское ущелье и вынужденно разорвалась моя дружба с
полубандитской бригадой «затонских» сопляков. Потом я узнал, что
многие из них прошли зоны…
Пляж Затона, вечер. На ближнем плане я отвечаю на вопросы местному
телевидению, а на моём фоне Эмиль проводит очередную тренировку нашей
команды по пляжному футболу. Далее видна матушка-Волга с активно
перемещающемся флотом мелких судёнышек.
Вдалеке группа зевак смотрят, как мужики пробуют откачать
утопленника.
Гена администратор сбегал и подтвердил:
- Напился и утонул.
- Откачают?
- Вряд ли.
Тренировка продолжается.

Выяснилось, что он приехал из северной Англии, а
вечерний кусок жизни наметил провести на юге
Цейлона. Он даже успел купить в элитном месте
приличный кусочек земли с видом на океан. Он
пригласил меня в бизнес по перепродаже цейлонского
камня, а я вспомнил свою «золотую» вьетнамскую
юность.
- Я был в тех местах. Двухметровые вараны вдоль
дороги, белый песок, художник, выходящий из хижины
в джунглях…
- Приезжай просто так.
Он меня сегодня озадачил.

В воскресной жаре города остались немощные, зазевавшиеся и… конная
милиция.
Город опустел, зато берега реки, её острова и притоки, а также дачные
округи, наполнились людьми, смехом, звоном бокалов, запахами
поджаренного на углях мяса и копчёной рыбы.
Лето приготовилось к откату и потому по вечерам у костра становится
достаточно прохладно.
- Когда ты сидел у костра?
- В прошлом году.
- Далась тебе эта конная милиция… начала прошлого века.

Они заливаются на восходе в дуэте: визгливая маленькая собачка
длинными противными очередями и серьёзный пёс редкими устрашающими
рыками. Они заливаются на восходе, лая в преддверии и испуге, и порой
будят нас.

Теннисисты стараются не выигрывать сет в сухую. 6:0 чаще ведёт к
обрыву в следующей партии. Но если прёт, то куда деваться?
Странно так совпало – Жоре сегодня стукнуло ровно, а у меня вчера было
шестьдесят дней до юбилея. Жора, Жорик, Георгий Павлович…, четвёртый в
моих окрестностях кому исполняется в последние месяцы противное
обозначение нашей пенсии. Никто из них, уверен, не выговаривает это
слово. Два тренера по настольнику, Анатолий Иванович и Вячеслав
Иванович (в народе ещё просто Слава), держат в городе планку не
пробиваемых и невероятно активных. Они из тех, кто не желают
вспоминать о времени – не до него. Юрий Григорьевич же, под юбилей
издал в Москве свою первую книгу стихов и тем самым только в начале
славной фиксации урагана своего творчества. О каждом можно говорить
долго, но это отдельно. Не сейчас.
Что думает Жора ранним утром тёплого июльского дня? Спит ещё,
наверное. Заведёт ли он сегодня свою лодку? Прокатится ли по
бескрайней? Надо поздравить - позвонить. Шутка ли – шестьдесят!

Он, хозяин пляжа, оказался славным и серьёзным «малым». Мы обсудили
нюансы, рекламу, связи. Мы придумали из чего делать ворота, чем
красить, прошлись к будущему месту событий. Мы понравились друг другу
изначально – приличный, хваткий, не подёрнутый спесью, трудоголик.
Таких здесь поискать. Пора было расставаться, и тут он произнёс:
- Я футбол не люблю.
Ну и не люби, раз – хороший человек. Никто не обязан!

Юбилейный год. Всех с без пятёрочными ноликами
опускаю (их правда много, но не в контексте).
Семьдесят пять - дядьке, пятьдесят пять – первому
тренеру, пятьдесят – Тане, Валере, Грише…, сорок
пять – самому любимому, и племени одногодок,
партнёру Саше – тридцать пять, двадцать пять –
Астре…
Никого не хочу обидеть (даже себя), но пятая
стихотворная книга на выходе, и всех нас она
охватывает и перекрывает (во мне, конечно). Для
меня пятый ребёнок, как первый. При этом принимаю
каждую последующую, как последнюю.
А на выходе «Точка невозврата» всё-таки, не
хухры-мухры!

Время подачи броскими машинами, яркими галстуками
и рубашками, первыми презентациями прошло. Время
учёб, агрессивных начальных фирм, всяких
придуманных фестивалей, турниров…, да Бог знает
чего ещё, кануло.
Или новое не наступило? Время… Собственно, я не
скулю. Такой длинный заворот, чтобы объяснить
некоторые особенности моей памяти. Или её
отсутствие.
Набираю телефон по делу только что вычисленной
фирмы. Хозяйка – женщина с живым голосом:
- Андрей, это я! Помнишь там-то и там-то.
Не помню. Приходится, как уж, выпутываться.
Однофамильцев у меня в городе нет. Жалко.
Приезжаю в новый ресторан, паркуюсь. Выходит
хозяйка.
- Андрея, наконец-то. Тебя совсем не видно.
Кто это? Говорим о моих делах, о поэзии. Она обо
мне так много знает? Было бы неплохо выведать её
имя, не этично как-то…
Какая-то параллельная чужая жизнь. Где я был
совсем недавно? Что пил? Сколько?
А вот мужской звонок на мобильный с реки.
- Андрюх, это не ты троллингуешь передо мной?
- Не я…
Телефон знакомый, а голос, хоть убей. Как
спросить? Как не обидеть? Как сказать, что лодки у
меня нет, и не было. Что я не рыбак. Что я пишу
дневник о вас. О себе. Кто я?

Полного здравия не бывает. В русском языке
сплошные подвохи. Поэтому прямой перевод с
нашенского ничего не даёт, а единицы с трудом
разобравшиеся в нюансах застревают, как мухи, в
лакомом пиршестве навсегда. Даже, если не решаются
на географические подвиги. Ямайка «отдыхает»!
Я вожу сегодня кругами по пылевоградским
односторонним званных гостей, а у самого «слюнки
текут» : вот вам Липки с чугунными вензелями, вот
вам дом, с расписанными изразцами аж Врубелем, вот
вам Консерватория с собаками наверху в довесок с
другими двумя наполненных музыкой зданиями в
магической змейке трёх улиц, вот первый
художественный провинциальный музей с плотностью
Третьяковки - там сейчас экспозиция моего
преклонного друга-артиста… Вот вам везде и всюду,
самые красивые девушки в мире с открытыми ножками
по случаю лета. Эти вертикальные длинные шпильки
несколько неудобны... для особей-водителей
мужского рода, вращающих головами до хруста в
шейных суставах. Шесть сантиметров, восемь,
десять… Велика конкуренция. Величайшая!
Ладно, отвлечёмся. Видите, сквозь дома светится
речушка. Это Волга! Давайте выедем на мост.
Тридцать лет назад он был самым длинным в Европе,
а катеров на душу населения было больше, чем
машин…
О чём это я? О наших бабах, взвозах, трактах,
ущельях. Названия сохранились, женская красота -
тоже. О наших сказочных рынках посередине Золотого
пути. Игорь, посоветовал быть в словах очень
аккуратным, а как? Хорошо – о наших женщинах, о
любимых, о счастье… Здесь и будем! Шестьдесят
один. Больше – меньше? Как получится.

Дважды за жизнь я летал во сне. Объяснить я не могу, лётчиком не был,
на парашютах не прыгал, невесомость не испытывал, но помню, как сейчас
– лечу, управляю собой. Крыльев нет, но есть невероятная свобода,
сила.
Сны стали возвращаться недавно. Видимо появился какой-то порядок,
надежда.
Вчера вместо желанных полётов, голов, неожиданно оказываюсь в
диком северном городе. Трущобы, бараки, поиск ночлега. Я откуда-то
приплёлся сюда, какое-то у меня здесь дело. За маленькими окошками
зима, грязный стол посреди раскладушек. Местные беззубые старушки,
изгои, пьяницы. Безысходность. Спать негде. Наливают, гады,
гранённый страшной марсалы, и я странно и не сразу понимаю, что если
не выпью, то замёрзну, а выпью – умру. Хорошенький выбор!
Хорошо, что и голень, забитую вчера футболом, в ужасе сводит. И я
сначала сдерживаю боль зубами, а потом всё же извиваюсь и почти кричу
в сереющем небе утра. Я прошу тебя, в испуге рядом проснувшуюся, найти
булавку. Чур, меня. Чур!