Мог ли я знать в свои шесть-семь лет, гоняя с
дядей Валей (другом родителей) в мяч, что спустя
почти сорок лет мы будет сидеть вместе на одной
презентации. И он будет уже давно в титуле
академика. И он будет с крупным, уже окончившим
институт, внуком Никитой, которого легко принять и
за его сына. Ещё бы – Валентин Ефимович пока не
носит очков и играет во дворе со студентами в
футбол.
Мог ли я знать, что буду в сорок пять играть в
мини (слово-то появилось лет пятнадцать назад) и
на большом поле, в футбол. И что моя команда в
мини выиграет в очередной раз и Чемпионат, и Кубок
города. Причём Кубок, сравняв счёт на последних
секундах в основное время, пробив чуть удачливее
пенальти. Можно ли было предположить, что мужики
продолжают выкладываться и биться кость в кость до
конца, получая от каждой минуты на поле и рядом
почти детские эмоции и восторги.
Мог ли я знать, что легендарному и
стремительному Блохину исполнится за пятьдесят, и
он уже, будучи заслуженный украинским тренером,
возьмётся за российскую команду с именем «Москва».
А Кипиани, Яшина, Озерова… уже не будет. Стоит ли
разматывать обратно? Мог ли кто-либо знать?

Зеркальное отображение вечерней радости и свободы
в виде депрессии и разваливающегося тела.

Ночью во сне участвовал в каком-то поэтическом
турнире. В жизни – Бог миловал: более
субъективного и нелепого соревнования трудно
придумать. Нам оставшимся пятерым (либо так и было
изначально – сон теряется по мере продвижения к
началу) даётся задание – написать куплет со словом
«дано». Пишу красивое четверостишье, но по мере
приближения моего выхода приходят другие шесть
слов. Вникаю в эти слова – понимаю, что это
реально обо мне, что буду читать именно их, что
это может быть вся моя не завершенная история, и…
просыпаюсь.
Слова такие:
«да, мне дано
но жизнь говно…»

а в Лондоне весна, похожая на лето
а в Лондоне весна..., а снег ещё летит
не стоит горевать, как завелась монета
ты можешь отскочить в английский колорит

но в Лондоне, в весне, в левосторонних пробках
ты проклинаешь день, когда сюда попал
там Родина в снегах, и там такие попки
и друг твой, постарев, даёт прощальный бал

весна везде весна

Хорошо встать рано утром, когда любимая спит, над
городом туман, а ты знаешь, что тебе делать. Ты не
бросаешься к компьютеру – потому что тебе ещё надо
проснуться. Ты выбираешь сегодня редко
задействованную тобой ванну и бултыхаясь в тёплой
воде в которой среди прочих мыслей обнаруживаешь,
что отмерил ещё полгода. Полгода не отмечают.
Хорошего тебе, Андрей, дня сегодня.
Ты доделываешь начатую вчера работу и
сгребаешь в отдельную кучку из дневника «Диалоги».
Их оказывается немало – 136. Часть из них видимо
напрямки будет готовиться к попаданию в первую
книгу прозы. Другая, возможно, влезет в
повествование начатого романа. Заимствовать у себя
не грех, т.е. – не плагиат. В тот момент, когда ты
приступаешь к роману, на телефоне появляется
композитор и гитарист Юра.
- Я забыл у тебя спросить – ты сова или
жаворонок?
- Жаворонок.
- И ты не спишь?
- Давно. Сейчас я с тобой разговариваю.
- А я сова и ещё не ложился. Ты можешь ко мне
приехать – я ночью песню написал.
Это несколько меняет мои планы, но если я
окажусь изворотливым и быстрым, то пострадает
только роман. Я еду, бьюсь с ходу головой о низкий
деревянный косяк Юриного убежища – небольшой
комнаты в частном доме, прослушиваю мелодию. Песня
на первый взгляд выглядит замечательной, но я в
этом не большой специалист. Дальше я еду на работу
по пути сдав повторный анализ крови. Кровь моя
врачам в первый раз не понравилась.
На работе нервничает друг-компаньон (он давно
нервничает), возникают с банком вопросы по
изменению принципа залога под новый кредит с
дополнительным осматриванием моей машины,
возникают вопросы по доставке средств иностранным
партнёрам, но всё-таки к обеду я отваливаю.
По-ходу на телефоне я договариваюсь на встречу с
одним из молодых товарищей встретиться у него на
базе. Ефим с друзьями производит кухни и давно
входит в лидеры отечественного рынка. Меня
впечатляет не их новый и современный офис, не
наполненное разнообразными технологиями и
импортными станками, производство. Впечатляет
количество молодых крепких, одетых в фирменную
одежду рабочих с ясным взором и, вообще, с
довольными чистыми лицами. Столько задействованной
и хорошо оплачиваемой молодёжи! Грязь вокруг
завода воспринимается, как вечный насморк города.
Город болен – завод-то причём.
Дальше по ходу движения я заезжаю к друзьям
в студию и помогаю Женьке забрать орудие
производства – мою цифровую видеокамеру. Сегодня
наша точка отсчёта, а проще – начало работы над
большим фильмом о городе и его героях. Женька
уезжает, а мы говорим на кухне сначала с Эллой,
потом с Таней об её муже Игоре. Об том, что он
неисправим и продолжает шутить, несмотря на все
свои злоключения.
Мне пора заглянуть опять на работу и я
отчаливаю. Оттуда путь на другую студию, где Юрка
с группой пишет новые песни на мои стихи. Мне
нравится. Я принял к сведению, где добавить
куплет, а о чём написать новую песню… и удаляюсь
домой.
Там у меня немного времени, чтобы
перекусить и собрать форму для футбола, И я для
упрощения иду на элементарный шаг – одеваю всё
сразу на себя. Лишь бутсы берутся в довесок.
Давить на педали машины в бутсах не удобно. На
великолепном искусственном новом поле четвёртого
(или пятого - какая разница, одним словом
«восторг») поколения зелёная команда противника
разбивает в пух и прах мою красную. Двигаюсь я
после двухнедельного перерыва на болезнь медленно,
и помощью мой гол и пара голевых передач для
команды, является непредвиденно малой.
Но день прошёл хорошо. Я слушаю в машине Юрин
набросок на песню, подбираю слова, пытаюсь
продолжить это уже дома. Хороший день. Правда,
хороший день. Не первый. Но вот только роман.
Роман требует сверх нудной регулярности, а я? Сил
на него сегодня вечером явно не хватит. Я же
жаворонок. Надо завтра пораньше встать.

Трудно определить. «Бегут ручьи…» осталось в
детстве. Город в огромной яме съедает тёмный снег.
Город наполнен смогом. Он перемещает воздух от не
яркого плюса днём до небольшого минуса ночью. Он
возвращает хмарь и депрессию мерзкими туманами,
болтается на переходе несколько недель с конца
февраля по конец марта.
И тогда, я для себя вывожу и придумываю, что
весна здесь начинается тогда, когда Волга создаёт
первую огромную проталину между берегами.
Несколько километров тёмной воды и огромные
медленно тающие льдины. Достойного ледокола теперь
тоже не бывает – течение давно убито огромными
отстойниками. Более чем метровый лёд тает
неделями. Нисколько не торопясь, он своим пористым
присутствием раздражает. Как раздражает постоянно
попадающееся обезображенное лицо. Но ко всему
можно привыкнуть. Оспой покрытая Волга….
Итак, я для себя констатирую – промоина
появилась, а весна началась ночью с четырнадцатого
на пятнадцатое марта. Весенние надежды приходят
теперь всё более невыразительно. Может это оттого,
что мои юношеские всё дальше отваливаются? Не
думаю. Испражнениями цивилизации зараженная земля.
Она отдаёт нам рикошетами обратно разнообразные
аллергии, мучительные болезни кожи и тела, да, и
другие мерзости… Человечество поджидает, жестоко и
преждевременно, в смертельном хватке, ненавистный
всем рак. Он уже пришёл к моему другу, другу
друзей, ко многим… Дурачки, мы себе весны не
оставили!
Для документальной точности, приходится
констатировать, что сегодня - на следующее утро в
город вернулся снегопад. Но снегопад в марте не в
жилу.

тут дёргают меня
ну, где твой друг
ну, где он
тут дёргают меня
но я пока держусь
я выучился вдруг
на ложках
на трубе вон
водицей под окном
я как-нибудь сгожусь

весна опять пришла
вновь дождик перемелет
и выльется в песок
и вырастут цветы
не седина смешна
а то, что не сумели
сыграть дуэтом в слог
в мелодию мечты

мы ходим по земле
пока нам разрешили
герои своих драм
из темноты в ничто
сидели бы в тепле
не дрались, не спешили
и радовали мам
присутствием, а то

великие успеть
в попытках дотянуться
какая благодать -
все ранние цветы
обучен - будешь петь
и надо улыбнуться
как вор, как зек, как тать
не упредив беды

прости меня, мой друг...

В.В. Бакуткину

мой друг, офтальмолог, подарил мне первые очки
с присказкой: «Теперь - ты наш»
я посмотрел сквозь стекла и увидел
что друг и вся его семья, и люди вокруг них
и люди вокруг тех людей, и многие люди на улице
смотрят на меня одобрительно сквозь свои
стёклышки

и ещё я увидел, как откладывают оправы
близорукие тонкие девушки перед тем, как снять с
себя всё остальное
и ещё я увидел, как улыбается, щурится в линзы
весёлый волшебник
протирает их при случае подбоем своего полушубка
- Послушайте, волшебник, вы же не должны быть в
очках?
- Почему не должен, - отвечает он, - и зажигает
отражениями звёзды и гирлянды…

когда ты покупаешь новую модель машины
тона перекрёстках и улицах неожиданно открываешь
для себя
попадающихся навстречу разноцветных братьев и
сестёр
их много

когда ты видишь пыль и крупные слёзы
то две воронки усталости втягивают тебя внутрь
твоей бесконечности

иногда, я ещё пытаюсь смотреть над ними
оглядываю над листками бумаги зал
иногда, я ещё пытаюсь тебя увидеть

в тот момент
когда в темноте я нащупываю в удивлении
осколки первых разбитых линз
и лязг кованных сапогов
проносится не чёткими титрами
памятью о военных фильмах
я понимаю, что я ваш
и начинаю свой беглый отсчёт
расстояния и времени к вам
до ближайшей аптеки

- Одень шапку.
- Нет её у меня.
- И не было?
- Может, и была, только не помню – мозги оледенели.
- Ты утверждаешь, что у тебя…
- Я утверждаю, что у меня ничего такого не было: шапки, перчаток,
семьи, детства, любви, дома, машины… Ничего.
- Ты это серьёзно?
- Абсолютно!
- Из-за какой-то шапки?
- Из-за оледенения мозгов. А что этого мало?

- Ты просто боишься начать, откладываешь,
отодвигаешь куда-то первые слова.
- Я боюсь, что больше сказать будет нечего. Что
ветер сорвёт покрывало ночи и я окажусь один на
один с миром. Голый.
- Это где ты окажешься?
- Если бы я знал, то может тогда, и не боялся.

- Они разъединились?
- Как это?
- Разошлись. И если абсолютно условно – одни
пошли на запад, другие… куда глаза глядят.
- И кто-нибудь дошёл?
- Пока ещё рано, идут.
- И кто из них, ты считаешь, прав?
- Да, Бог их знает – наверное, те, кто пройдёт
дальше. Или честнее. Не знаю я.
- А было бы здорово, чтобы они не расходились?
- Было бы здорово, чтобы они не кричали на друг
друга в остервенении, не делали подножек из под
тишка...
- Как это? Они уже не умеют так.
- Ты думаешь? А мы для чего? А если загнать их на
позитив. На любой! Вымыть бы город, посадить
аллею, придумать детский утренник… Сделать что-то
реально доброе.
- И ты думаешь – это возможно?
- Я думаю, что можно пробовать. Иначе они начнут
убивать друг друга.
- Они уже начали.
- Тем более, тем более. Ну, не знаю, я как!

Не горнолыжные дисциплины с полётами над
трамплинами, не «Формула – 1» с различными
мотогонками, не гольф с покером…, как болельщика,
меня не интересуют. Почему? Там наших нет! Или
почти нет, что мне без разницы.

я не помню, чтобы когда-нибудь выбрасывал
свои карандаши
достигнув своего критического малого возраста
они как бы, уходили на нет, растворялись в пространстве сами
исчезали классически и незаметно

выбрасывать инструмент – грех
равный осквернению недоеденного хлеба
но здесь даже не это –
я факта самого не помню

уходящие малые вещи
большие вещи
люди
ждущие встречи
нас с нами
где-то в другом времени
в зазеркалье

Несколько запоздав, как обычно, порвав до этого
вечером мышцу на футболе, в пред болезненном
состоянии я лёг на первый весенний сеанс массажа.
Новый для меня врач – женщина, мяла моё уставшее
тело и слегка вздыхала, обнаруживая на мне всё
новые и новые болевые точки.
- Болит?
- Немного, - цедил я сквозь губы.
- Запустили…
- А встречались вам такие, кто не запустил…
совсем?
- За восемь лет практики у меня таких было всего
двое.
- Небось, художники.
- Почти.
- Как это почти?
- Один йог. Свободный человек. Каждый год в Индию
к Бабе ездит, не работает в нашем понимании.
- А второй…?
Об втором мне не стали рассказывать, ушли от
темы. Но я его (правильней – опять её – женщину)
обнаружил на следующий день сам в лице своего
врача гомеопата.
- А я под действием её рук просто заснула.
Мир маленький, а круг необходимых действий иногда
сужается.
- Не хотели бы ты попробовать позаниматься с
йогой?
- Тогда мне придётся вычеркнуть футбол. Или
что-то ещё. И тогда у меня появятся другие болевые
точки…

Фразу «старые динозавры» придумал режиссёр и
кормчий «Гелона»* - Женя Солодкий. А началось всё
с того, что сегодня по телевизору поздравили
Худякова, ведущего местного телевиденья. Сорок
восемь лет подряд он регулярно выпускает передачу
«Не за тридевять земель», а сегодня ему
исполнилось законные восемьдесят. Сказали так же,
что Дмитрий Сергеевич давно по показателю
продолжительности телепередачи претендует на
попадание в книгу рекордов Гинесса. Вспомнил я
сразу, что не так давно прошли свои восьмые
десятки мои хорошие знакомые - Лев Григорьевич
Горелик, «саратовский Райкин» и известный
коллекционер, и Владимир Алексеевич Солянов,
высочайший мастер реставрационного дела и художник
с большой буквы.
Была бы моя воля – заказал для них и об них
фильм «Три старика», написал бы к нему сам
сценарий. Хотя «старики» к ним пока ещё плохо
клеится – настолько они все крепкие и активные
«ребята». Интересно, насколько знакомы они меж
собой, еврей и два русских, встретившие конец
войны в семнадцать, пережившие Сталина, Хрущёва,
Брежнева, Ельцина? Несгибаемые люди, делавшие и
делающие до сих пор Городу славу, живущие в свои
восемьдесят с хвостиком более чем скромно, но и не
унывающие при этом нисколько…
* - см. раздел "Публикации"