Мимолетное

Легкий дым цвета первого снега
Вдоль дорог майский ветер разнес.
Запыхавшись от быстрого бега,
Вскачь пульсирует вена колес.
Как с усталой ночной электрички
С этой жизни уже не сойти,
Вот и мчимся вперед, по привычке
Отмечая отрезки пути.
А на встречных столбах полосатых
В вихре бешеном цифры слились:
Девятнадцатый, следом двадцатый
Мимо наших окон пронеслись.
Кто за вывески станций в ответе?!
До которой из них мой билет?!!
Ветер, ветер на всем божьем свете,
Как заметил однажды поэт.
Если вслушаться в ветер усталый,
То увидишь в предутренний час —
Время, словно мальчишка, по шпалам
Босиком убегает от нас…


	Визуализируй…

Нервы щекочет ядреным дурманом полынь,
Ветка в медвяных разводах янтарной смолы
Ласково тронет пушок на затылке: остынь!
Долгое лето и многие лета весны…
Охнет в ладошку нежданной слезой молочай,
Пальцы взъерошат пробор пожелтевшей травы.
На спину, в осень, наотмашь упав невзначай,
Взглядом вычерчивать вязь муравьиной тропы.
Тихо подкрасться и робко спросить у воды:
Примешь? Смеется заливисто, звонко ручей:
Кто ты, дурашка? — а голос как будто внутри —
Камо гредеши, откуда, чудак, и зачем?
Правда, зачем мне чужие тревожные сны?
След на висках от рассветной росы серебра.
Лета — забвенье и лето — знаменье зимы…
Я только эхо того, кто прошел здесь вчера.


	Рыжая

Мир, к земле припадая, поблек, истончился и вылинял
Занавеской на солнце в преддверии ветреной дрожи.
Ощенилась в подвале дворовая сука без имени,
Вдвое преданней стала заглядывать в лица прохожим.
Видно, дело к зиме. Скоро будни, снегами разровнены,
День за днем полетят как снежинки, да стают весною.
Эти пасынки прошлого века с тобою не ровня нам.
И грядущих столетий сыны нам не ровня с тобою.
У судьбы ли покой на свободу и волю ты выменял,
Рыжей суке плевать, только лаем во след тебе брызнет.
Ты меня называл то родной, то звездой, то по имени,
Я тебя называла искусственным спутником жизни.
А щенки подрастут, если их безымянная выкормит,
И еще недопесками твердо усвоят науку
Выгрызать себе место под солнцем с отчаянным рыканьем,
На худой конец место в подвале да рыжую суку.


	Каждый третий Рим

Век уходит, горбато сутулясь, страдая одышкой,
Замирая, как сердце, в распахнутых настежь дверях.
И уж если выкладывать «вечность», то не из ледышек,
А из тел насекомых, застывших внутри янтаря.
Память вязкая, точно смола. И на стыке столетий
Понимаешь, ничто не меняется. В этой связи
Что ни город, то Рим, да к тому же еще каждый третий,
Что ни путь, то опять бесконечный до Рима транзит.
На его площадях, как на выцветших ветхих подмостках,
Жизнь макабр исполняет от вечности на волоске.
Ночь распята дождем на безликих седых перекрестках
Под алармом слепых светофоров в привычной тоске.
Невозможно ненужные, странно случайные встречи
На мостах ожиданий, в пустых переулках разлук…
Жизнь не учит, а смерть, хоть сто раз преставляйся, не лечит
От желанья опять и опять возвращаться на круг.
Жажда жизни страшнее любой иссушающей жажды.
Помня каждый свой миг, он не помнит своих же имен,
Этот город уже пережил свою смерть не однажды,
Он скончался еще до того, как он был возведен.
Вечный город устал. А война прекратится, когда мы
Перестанем делить этот мир на своих и врагов
И начнем разделять на живых и на мертвых. И сраму
Не имущие станут немыслимо дальше богов.
Лишь подпалины памяти черными ранами фальши
Кровоточат средь будней. Не помнишь. Напомнить? Изволь!
Этот город случался с тобой и со мною и раньше –
Вечный город, как вечная память, как вечная боль.
Здесь никто никогда ни за что не бывает в ответе.
Здесь кармический холод, февраль ли за окнами, март.
Здесь не чувствуешь даже, здесь знаешь, что сам каждый третий,
Замыкающий канувших в Лету судеб арьергард.
Здесь никто ничего не решает, но здесь каждый волен
Ничего не решать, отдаваясь на милость судьбе.
Здесь всегда, как бы это сказать? слишком городно что ли –
Слишком явное чувство инакости в гулкой толпе,
Ощущенье, что все изнутри и снаружи раздеты.
Чтоб беспомощность эту хотя бы слегка заглушить,
Ты приносишь с собою немного Шекспира и света
И прозрачную жидкость на донышке полой души.
Неизбежно стекая в рассвет, ты ведешь разговоры
О влиянье бинарных систем на полярность планет
И о том, как забавно смотреть на слезящийся город
С высоты непрожитых, отпущенных вечностью лет.
И тихонько завидовать суетным сраму имущим,
С их неверием в смерть и покой, да вот только беда –
Демонтирован рай за ненужностью, штат был распущен,
И крылатые люди толпятся на биржах труда.


	* * * 

Ты сердишься, Цезарь… Пугливые блики огня
Румянцем  болезненным пляшут на бледной скуле.
Пульсирует жилка под глазом, дразня и пьяня,
Как глупая мошка, увязшая в липкой смоле.
Предвестницей бури улыбка скользит по губам,
Но глаз выраженье скрывает наклон головы.
И так непривычно мальчишески дерзок и прям
Годами отточенный контур сутулой спины.
Пугающе тих, как в вине горький вкус миндаля,
Недвижен, как профиль чеканный со старых монет,
Лишь пряди волос, словно собственной жизнью живя,
Играются с ветром, беспечно презрев пиетет.
Мне больно и страшно, и сладко нарушить твой гнев
(Прости и не ставь мне неправильность речи в упрек).
Где силы достать, чтобы, после навек замерев,
Как ветвь олеандра обвиться вокруг твоих ног?
Все глубже морщинка, бегущая к верхней губе,
И я растворяюсь в причудливо рваных тенях
Ресниц, что вчера щекотали мне щеку во сне…
Ты сердишься, Цезарь? Ты прав… разумеется, прав!


	Без страха и упрека 

Мы рвёмся из оков и чахнем на свободе — 
Есть сила, воля есть… а силы воли нет! 
Что толку от богов, тасующих в колоде 
Кулачное Добро, крапленый кровью Свет, 
И прячущих тайком за отворот манжет 
Калеченых судеб разменные купюры? 
Паяцы, бунтари, герои, самодуры, 
Святые, палачи, вельможи, псы вельмож — 
Мы все в колоде той разменные фигуры, 
И каждый chevalier sans peur et sans reproche*. 
Для Леты неважны различия в породе, 
Мудрец и идиот, кутила и аскет — 
Всех ждет один конец в Крестовом том походе, 
Что по крестям ведет учет земных побед. 
И тут уж все равно: в шелках ты иль раздет. 
Один сквозь жизнь летит нахрапистым аллюром, 
Сминая на пути других гнедых, каурых, Мы рвемся 
Иной из года в год ползет, как будто вошь 
По пеплом прошлых лет беленым куафюрам, 
И каждый chevalier sans peur et sans reproche. 
Оковы нам не жмут, уже привычно вроде, 
Пустая суета и будней трафарет. 
Но только иногда, как вор в ночи, приходит 
Одна простая мысль — логический ответ, 
Приобретая вдруг свой запах, вкус и цвет. 
(Не сильтесь толковать ее полет, авгуры!) 
Тускнеет все, чем жил, как старая гравюра, 
Когда в потоке дней ты враз осознаешь, 
Что все мы только часть вселенской партитуры, 
И каждый chevalier sans peur et sans reproche. 
О, Вера! Где ты есть?! Внутри моей натуры 
Свободы ураган, как в полости скульптуры, 
Навеки заточен. Вердикт не так хорош. 
Прости мне, мой Судья, вослед глядящий хмуро, 
Что я не chevalier sans peur et sans reproche… 
Сhevalier sans peur et sans reproche (франц.) – рыцарь без страха и упрека


	Постой, Франсуа!

Переулки Парижа ощерились уличной шавкой,
Тянет тени луна, точно руки бродяга за хлебом,
Да поземка в ночи обвивает проклятой удавкой
Крест воров и убийц – Монфоконскую лестницу в небо*.
Белым снегом обложены зданья, как черною данью,
Данью времени, что сединою твои куафюры.
Лишь на крышах, где стынут каминной трубы изваянья
С тонкой струйкою дыма зияют, как раны, тонзуры.
Накренившись над зябкой, ночной, опустевшей дорогой,
Через силу чадящий фонарь, изогнувшись сутуло,
Алым отблеском света обильно блюет на сугробы,
Точно старый пропойца прокисшим бургундским. На скулах
Обмороженных кожа от холода, кажется, треснет.
Кто придумал, что ад – это пекло, – невежа и олух –
В подворотнях парижских не стыл по-над вьюжною взвесью.
Ад, ты знаешь теперь, – это холод и холод и холод.
Обжигающий дьявольским пламенем холод презренья,
Холод взгляда прищуренных глаз цвета первых проталин,
Холод окрика друга «Постой, Франсуа!» за мгновенье
До вошедшего в тело упругого холода стали,
Холод страха в желудке в преддверье тюремной баланды…
Но в Париже ночном помогают не вздрагивать нервно
Лишь чудесные, словно молитва, созвучья баллады,
Той, что ты написал за минуту до драки в таверне

* Монфоконская лестница в небо – имеется в виду Монфоконская виселица в Париже.


	Колотушка

Ночи лик, как вуалью, сокрыт мраком средних веков.
Это время теней и воров. Но залогом порядка
Колотушка в руке точно эхо моих каблуков,
Что считают секунды-удары по влажной брусчатке.

Черной лужей чернил тишина разлилась по ночи,
Только шорох шагов… Мне известно доподлинно точно, 
Как по-разному в этой тиши колотушка звучит
Для неспящих в объятиях города нынешней ночью. 

Для вора, что невидимой тенью застыл у стены,
Выжидая, пока я пройду с колотушкою мимо.
Для молящейся возле покойника юной вдовы.
Для поющего в грязном трактире за хлеб пилигрима. 

Для любовников, тайну доверивших тени ночной.
Для поэта, над свечкой зависшего в поисках строчки.
Для того, кто считает часы в тишине за стеной
В ожидании казни и молит рассвет об отсрочке.

Для того, кто идет по брусчатке в безмолвной ночи
Под безликой незрячей луною бледней, чем покойник.
Колотушка в руке сердцем города мерно стучит:
Спите, жители города, спите – пока все спокойно…


	Пандорино горе

(1)	(2)              3 

Горе Пандоре! Как первая заповедь ныне
«Не любопытствуй!» А впрочем, охота была бы.
Все повторится. С чего бы вдруг стать нам иными?
Комната. Бра. Потолок. Надоевший ноябрь.
И какова вероятность, что в это мгновенье
кто-то берет ровно столько кристалликов соли 
сколько и я? Такова вероятность везенья
мне поиметь за душой что-нибудь, кроме боли.
Где-то в запасниках вечности будет храниться
То, что мной было. А впрочем, была бы охота.
Выжит подросток с замашками раненой птицы –
Верят в бессмертье фанатики и идиоты.
Пойманным ангелом, видно дела мои плохи,
силюсь добрать все, что к оному дню не успела.
Время меня выбирает по капле, по крохе
всю без остатка до самого донышка тела.
Просто сказался избыточный сенсорный голод.
Я извлекаю из рам твои старые фото,
ты где-то там покоряешь простуженный город –
это твоя каждодневная, злая работа.
Так мы становимся мифами. Мифы стареют
и умирают, как люди, живя вхолостую,
как по накатанным пролежням узкоколеек.
Кажется мне временами, я не существую.
Просто задумчивый кто-то со взором когда-то
даже горящим, а ныне же с глазом подбитым 
книгу небрежно листает при свете заката,
книгу, в которой подобием смысла разлита
вся моя жизнь abovousqueadmala.
Просто листает и знаешь, что вовсе обидно?
Взглядом скользит через строчку по диагонали –
не любопытно ему, веришь? не любопытно.


	Что потом?.. 

То ли сны ссудил кто в долг, то ли просто бредится,
Как взбрело божку в башку дуть на воду талую.
Расстоянье до него пью ковшом Медведицы,
Да боясь хватить лишку, выбираю малую.

Так ли тесен старый нимб, бог ли скорбен немочью?
Закружилась голова, знать немного надо ей.
Я молчанье перед ним рассыпаю мелочью -
Звонкой сдачею слова мне под ноги падают.

Завяжу слова в платок, замотаю мыслями.
Бог не сдаст, свинья не съест. Даже тихим шепотом
Не ответит мне божок, а тем паче письменно,
Не ответит, вот те крест, на простое что потом…


	Золото под серебром

Так ли, иначе ли, все мы у Бога в горсти.
Так и не начали слышать себя и друг друга.
Первым мной сказанным словом было «прости».
Больше с разомкнутых губ не слетало ни звука
правды. У правды особенно искренний звук
рыбьего крика и порванных вдрызг сухожилий,
трепета нити, что спрял терпеливый паук,
шелеста кожистых крыл пресноводных рептилий.
Слышит растущая вкруг водоемов трава,
как размыкается время ключами звучанья.
Стайкою рыб серебристых резвятся слова,
золотом листьев осенних  ложится молчанье
там, где, как пальцы, скрестились кривые дорог
в предощущеньи конечности новых столетий,
где вдоль дорог, неоправданно сир и убог,
дрок расцветает ухмылками желтых соцветий.
Вязко-текучее, как ядовитая ртуть,
слово-зародыш на деснах моих кровоточит.
Первая заповедь – ври, только не словоблудь –
снова наводит на мысль о тщете многоточий.
Ночи-отшельнице зябко за стылым окном.
Сну вопреки погружаюсь в изнанку секрета,
как оплавляется золотом под серебром
тяжесть молчанья под легкостью лживых обетов.
Мир не фиксирует памяти дагерротип,
узости тусклых зрачков равнодушно послушен.
Первым мной сказанным словом было «прости».
Тихо… безадресно… как отлетают души.


	Зажигалки долго не живут

Если уж выбирать между тот и этот,
я выбираю тот, где не встанешь в позу.
Знаешь, сойти с ума, как сесть на диету –
сенсорный голод мало кому на пользу.
Быть не в себе, что быть одному со всеми,
площадь ли, одиночка ли – все едино.
Просто курю. Точней убиваю время.
Время меж тем меня убивает. Схлынут 
воспоминания. Память зайдется кашлем –
прошлые жизни, видно, выходят боком.
Завтрашний я – не тот же, что я вчерашний.
И уж совсем не тот, что замыслен Богом.
Просто стоять, курить, не мечтать о большем.
Знаешь, в масштабах вечности, как ни жалко, 
срок нашей службы вряд ли намного дольше
срока работы газовой зажигалки.
Если не вечен, словно пески Магриба,
В принципе, параллельно – рано ли, поздно.
Знаешь, за нас никто не сделает выбор…
Вы не могли бы выключить эти звезды?


	* * *

Дар как товар не дает оборота. 
Выбора нет, вариантов немного: 
Выйти в тираж, объявиться банкротом
Или выпрашивать ссуду у бога.
Не соизмерив потери, и даже 
Мысля себя невредимым и целым,
Я выставляю талант на продажу –
Все с молотка по умеренным ценам.
Недополучена прибыль, в пассиве 
Невоплощенных возможностей сальдо.
Дрогнет под штампом с печатью мессии
Разгоряченное тело асфальта.
Бабочкой в коконе вязкой вселенной
Дремлет моя неликвидная разность,
И проникает в меня внутривенно
Вечный нетленный покой, как зараза.
Алгебре малы гармонии меры:
В чем измеряется степень надежды,
Как извлекаются корни из веры?
Эти вопросы минут неизбежно.
Память покроется пылью архива,
Спишут затраты, поставят на полку.
В небе ночном, невозможно красива, 
Светит луна непогашенным долгом.