***

Господь, Ты слышишь мой голос
средь общего многоголосья?
Жизни созревший колос,
когда Ты пожнешь колосья,

станет мукой и хлебом,
который рифмуют с небом
недаром – иначе смысла
нет, только Тьма нависла.

Душа смириться с абсурдом
не может, помнит о Судном
дне – им оправдан мир Твой.
К Тебе обращаюсь с молитвой:

Господь, услышь Ты мой голос
средь общего многоголосья,
пожни моей жизни колос,
когда будешь жать колосья.

              ***

В Боге скрыта последняя тайна,
а для Бога – она в человеке.
Жизнь то «вира!» кричит, то «майна!»
Как таджики или узбеки,

наши души на вечной стройке.
Я не знаю в целом Проекта,
но кладу – ряд за рядом – строки.
Надо мною незримый Некто –

Архитектор. Наставив циркуль,
очертил Он строенье мира, –
это общая наша церковь,
души трудятся: «майна-вира».

              ***

Крестовина окна – опорой
для души: она там, за шторой,
где украшена звездной ризой
ночь,
под выпуклой лунной линзой
видит тело сквозь бельма-стекла.
А в табачной завесе сизой
хоть топор, а хоть меч Дамокла
ты повесь, а хоть грех Адамов –
всё обрушится, и в нокдаун
разом выпадет шаткий разум,
а душа – она лунным тазом
вмиг накроется, если к раме
не прильнешь, – и в могильной яме
тьмы,
набитый по горло скорбью,
ты – по Образу и Подобью.

...Говоришь, ты за душу спокоен?
Эта жизнь нам не школой – но схолой.
Ты представь хоть на миг, что ты – полый,
и неровен
час – попрет пустота наружу!
Где ты видел бессмертную душу?!
...Вон с лицом как с разбитым корытом
сникший с горя, с крылом перебитым
ковыляет хранитель-ангел,
и ко дну идет жизни танкер –
под завязку в нем кровной нефти
дней – гореть им в утробе смерти.
Почерк жизни сбивается в прочерк
и в пробел. Бьется сердца комочек –
ан споткнется, гляди. Вот так-то!
Но в атаку ты против танка
смерти, жизни держа трехлинейку,
в полный рост пойдешь, эх, Емелька!
Хоть и гол король – да ты скроен
ладно сам, крепко сшит на вырост,
а неровен час – будь спокоен:
Бог, Он стреляный, Он не выдаст.

              ***

Я столько зим и столько весен
так трудно, Господи прости,
прожил, как будто мне грести
по топкой жиже, руки весел
срывая с визгом из уключин,
пришлось – и я теперь научен

столь горьким опытом, что даже,
когда передо мною гладь
чиста, как новая тетрадь,
настороже я и на страже,
на стреме я – а вдруг не чисто?!
Так на картине у кубиста

того гляди мир на фрагменты
вдруг распадется – сплошь углы.
Не вырваться из топкой мглы
и не сорвать аплодисменты.
Но, может, смысл сокрыт и в этом –
стать фоном, тенью, а не светом.

              ***

Я, а не кто-то, герой нашего времени – современный Печорин.
Я последний герой, последний поэт –
не деревни, а городских предместий.
Небосвод – в татуировках созвездий – не по-доброму черен.
Я же как выкормыш подворотен жажду нешуточной мести.

Мне бы власть… А впрочем, я бы оставил
всё как есть – и плевать, и еще остограмьте.
Ну а жизнь, как известно, игра без правил, –
пусть блефует, меняет масть. Я не мечтаю о гранте,

банк сорвать не хочу, хотя самый главный в колоде,
т. е. джокер – шут, говоря по-русски, Емеля-дурашка.
Я бывал и в роддоме, и в морге –
в морге гораздо чаще, хотя по природе
жизнелюб (мизантроп – это маска); а доллар – бумажка,

и сто тысяч – бумажки. А этот – в полоску – листочек
не бумажка, напротив – гранитная глыба; перо же, как лазер,
прожигает её, обращая в пепла комочек
моё сердце… Зачем только в детстве я лазил

в книжный шкаф?! Вот и стал – а куда деваться? – героем,
да еще последним последних времен.
Так берите в руки лопату –
и вперёд! Дети Хроноса, сами роем
мы могилы себе. Окопчик солдату

может быть, конечно, могилой, но может спасти от смерти.
Да, солдатика можно спасти, но навряд ли спасешь этот шарик,
что летит по орбите (подумать страшно)… Хотите верьте,
а хотите нет, но налейте шкалик.

Может, смерть и настигнет меня «под мухой».
Языком-помелом, тем, что мел лишь словесный мусор,
прошепчу «Отче наш…» и сведу наконец с житухой
счеты – все до последнего (я ей должен).
Как, впрочем, и с Музой…


              ***

Седые дни стоят над Волгой.
А мысли – те скрипят иголкой
в буграх извилин: что же прежде
со мною было? Амнезия?
Теперь очнулся. И – хоть режьте! –
не понимаю: где Россия.

Как искра, промелькнуло лето.
И кажется, что Волга – Лета,
куда впадают души Стиксом.
И только в правый берег цепко
вросла невычисленным иксом
на площади Музейной церковь.

Тем, кто костьми лег в эту землю,
средь гула века сердцем внемлю.
От ветра прикрываю спичку
и слышу: зычно Стенька Разин
рвет глотку: «Эй! Сарынь на кичку!»
Он здесь. Он грозен и опасен.

И пусть я слаб и недостоин.
Что говорить? Аника-воин –
очки в немыслимой оправе.
«Полуслепец, ты много ль видишь?».
Да, Русь восстанет в прежней славе
или уйдет на дно, как Китеж.


              ***

В сердце города, в самом центре,
где Проспект упирается в «Липки» и церковь,
а напротив – готика: шпили «консервы»,
и фланируют молодые стервы, –
в сердце города, в уличном шуме, гуде,
где в упор не видят друг друга люди
(между злом и добром здесь граница стерта),
я увидел – но кто мне скажет, какого черта?! –
я увидел ангела – ноги босые свесив,
он сидел на облаке, озирая веси.
Он кричал о чем-то, махал рукою,
но толпа людская текла рекою,
о делах насущных здесь думал каждый,
не томясь нисколько духовной жаждой.

Толкотня, сотни лиц – кто моложе, кто старше –
бизнесмены, чиновники, секретарши.
Так кишмя кишел людской муравейник –
для кого-то «бизнес» и призрак денег,
у кого-то просто скребло в желудке –
ни росинки маковой целые сутки.
Кто спешил на улицу, кто в застенок.
и никто, конечно, не поднял зенок.
Этот ангел благой, чтό в его молитве?
Да и сам я, думая о пол-литре,
очи долу потупил, сочтя за признак
сумасшествия
ангела в светлых ризах.


              ***
          Светлане Кековой

Неприветливы и хмуры окна – то ли амбразуры,
то ли дырки в черепах этих зданий крутолобых –
вросших в землю черепах в панцирях как в серых робах.
Крупноблочной и панельной, мелкотравчатой, пустой
жизнь, как дым из той котельной, смертью, а не запятой
отделилась, улетела. Где душа? Осталось тело –
с требухой-трухою ларь, – в небо смрад валит и гарь.
Меркнут знаки Зодиака, звездный лепет всё слабей,
всё размыто, всё двояко, и не спишь ты, Воробей.
Ночь огромна. Воздух черен. Звезд – как выклеванных зерен.
Чтоб уснуть – считай до ста. Вновь на выпас вышел Овен,
и пришел в конце Поста ты к своей душе с повинной.
А над Лысой, над Алтынной, Соколовой – три перста
в крестном знаменьи – отвесный льется свет – противовес,
и распахнут мир, столь тесный, настежь – до седьмых небес.


              ***

На кладбище ехали, помню, мой дядя
сказал мне, в окошко автобуса глядя:
«А родина – вот!» – он кивнул на погост –
и светел и прост.

Да, родина здесь, где снимаю я шапку.
Но – встречу отца я и деда, и бабку.
Прошу подаяния – неба ломоть.
Ты слышишь, Господь?

А здесь, на земле, прямо неба напротив,
врос в землю домами тот город, где портим
мы кровь своим близким – они все умрут.
Но ты еще тут.

Декабрьскою ночью – морозной и долгой –
мне грезится дом с новогоднею елкой
и свет – тот, который в душе не померк, –
незримо – поверх.

Любовь, ты не снилась, но в яви настигла.
Твой год с величавой повадкою тигра
уходит, в душе отпечатав свой след
путями комет.


              ВСТРЕЧА

        Жизнь – череда невстреч
        Единственной встречи ради...

                   1.

Мысли – если приходят, то на ночь глядя.
Вроде жил ничего не тратя –
за душой ни черта. Как же так? Или это
меня в гости зовут люди лунного света?

Что тут тайного? Вечеря или вечеря –
от себя я отрекся и, душу похеря,
обнаружил: вся жизнь – как Страстная пятница.
Так до смерти мне раком и пятиться?!

И не только что ноги – все чувства под горку.
Ты прости эту глупую скороговорку.
Если это кагор – значит, он не церковный!
Если это забор – значит, я подзаборный!

И теперь, когда Светлый пришел понедельник,
моей жизни по швам расползается тельник.
Воскресенье Христа. Смерть поправшая Пасха.
У меня – не лицо, а посмертная маска.
. . . . . . . . . . . . . . . . .

Только – ложь это всё! Жизнь – от края до края!
Так – поверишь ли? – двери рая
не со скрипом... – ногой вышибаются на хер!
Так великий гонщик Шумахер

чудом входит в вираж – рукоплещут трибуны.
Так идут на Европу гунны.
Так Олег прибивает щит на врата Царьграда.
Нет ни тления, ни распада.

Это я – у вершины горы Соколовой –
в новой жизни и в смерти новой!
Это я на исходе дней гиблых и мерзлых
не оттаял – воскрес из мертвых.

               2.

С душой как с котомкой пустою
я же тебя не стою.
Ты – небо, которое манит,
а я – скудельный сосуд.
На «нет», говорят, суда нет,
но ты для меня тот суд.

Хотел бы я быть тобою –
брести таежной тропою
и без оглядки, без страха
быть с этим миром на «ты».
Бессонница. Взмокла рубаха –
неужто и впрямь кранты?!

Я знаю, что крыться нечем,
но этот апрель – он вечен!
И то, что меж нами, – свято.
Не думал я никогда,
что ты придешь хоть когда-то,
и «нет» твое – больше, чем «да».

Соломинка. Преображенье.
Ты для меня – решенье
жизни головоломки.
Я думал, всё зря – но нет:
трепещет в душе-котомке
тобою рожденный свет.

                4.

Когда погода «займи, но выпей»,
с душою рабьей, с душою рыбьей
что делать мне? Я хочу, чтоб воск
истек свечалью. Чтоб пламя в мозг

проникло, высветлив в лабиринте
тебя. Ты – выход. Душе-дурынде
стремиться к свету – о, этот зов!
Он – основание всех основ.

Свеча горела – сюжет расхожий.
Но до мурашек – тебя всей кожей.
Огонь – он выжег из сердца стынь.
С твоим уставом – мой монастырь!

...И тает тело, подобно воску.
И внемлет свету, как отголоску,
мой дух, прорвавший завесу тьмы.
Нас нет отдельно – есть только «мы».


               15.

Я помню о тебе, не помня,
что сами мы себе не ровня,
что наши души с дном двойным
принадлежат мирам иным.

В небесной чаше или в нише
земной – чем ближе ты, тем выше,
и я пускаю корни в высь –
там души, здесь тела слились.

Ты знаешь, полная мирами
Вселенная – пребудет с нами,
она – не мы, но вечно в нас –
бессмертных, что живут лишь раз.

И то, что было накануне,
до нас, – оно не канет втуне,
и то, что после нас, – оно
в начале – то, что суждено...


              ***

В области заоблачной, заочной
окажусь я с визою бессрочной.

Встречу тех, с кем не совпал на этом
свете, где хотел я быть поэтом.

Человек же из меня не вышел.
Может быть, и был он, да весь вышел.

Я смотрю на небо, и не надо
ничего мне больше, кроме сада, –

чтоб цвели в нем яблони и вишни.
Помнишь, мы с тобой оттуда вышли,

а вернуться до сих пор не можем,
всё скорбим и скорби мира множим.

Но когда отдам я душу Богу,
в этот сад я вновь найду дорогу.