***


Открытый Воронеж, в котором не спит Мандельштам,
то падает в пену пустых вечеров, то взлетает,
и улиц ночных золотая пчелиная стая
уносится в поле к каким-то ненужным местам.

Смешав чернозем и поэзии эллинской речь,
века вас рассудят, прозрачные вещие строки,
и черт на безумном летит в голубой поволоке,
и как перед взрывом фугаса готовятся лечь

и пьяный палач, и подручных зловещий отряд,
и малые дети, глотнувшие яд пропаганды,
герои труда и доносчиков алые банды,
невинные жертвы, чьи тени бесследно горят.

Воронеж безумен, и в нем по ночам не до сна,
в провиденье скорбном уж тлеют под ним пепелища,
и в небе бессонном сияют над ним сапожища,
и воет Кассандра, безумная девка одна.





       ***

За что нас время втаптывает в грязь?
Ответ дробится, солнечно смеясь —
империя увязла в черноземе:
из всех щелей сквозит болотный газ,
и в сумерках кривляются химеры,
и лишь в глухую полночь, на изломе,
горит свечой предельно узкий лаз
в пространство новой смерти или веры.

Бездушен мир, в котором я живу.
Не верится, что можно наяву
увидеть эту пропасть тьмы и мрака,
увидеть это чудо из чудес:
сугубый ад в цветастом платье рая,
где человек — бездомная собака —
не может даже выплакать свой лес
или сказать "прости", изнемогая.



       ***

Соловей. Шевеление света,
погода тепла.
Я не хочу лета,
я хочу зла.
Я не хочу свиданий,
пустых часов,
Я говорю заранее,
я не хочу слов.
А ты говоришь: ты крэйзи, и
лечиться пора, –
но я не хочу поэзии,
я хочу зла.
За зеркалом вод Америка,
поди слетай,
но я не хочу берега,
я проклял Рай.
Там пары в саду целуются,
и блеск стекла,
и в вечность скользит улица,
но я хочу зла.
Крутой перелом беспечности,
любви зола,
нет, я не хочу вечности,
я хочу зла!
Я не хочу спасения,
войны дотла,
мне не нужно зрение,
я хочу зла.
И, зло, на крыле пикируя,
к тебе, святой,
я говорю: милая,
не уходи, постой.
И гнаться ль, не раз сетую,
твой призрак пить,
привычный к ножу, к кастету я,
я не хочу жить.
И в час, синевой венчанный,
как судорога свела,
ты мне говоришь доверчиво:
я тоже хочу зла.



       ***

Позвольте вам представить, экипаж —
одни бандиты, комплекс оборонный
откроет вам разрез домов синхронный,
для конспирации похожий на муляж.

Там царь кощей среди бессмертных чащ
звонит себе, старательный иуда,
он продал все серебряные блюда,
своих блудниц и нефть подземных чаш.

Там русский леший с бабою ягой,
там лес и дол всегда видений полны,
там нет зари, не беспокоят волны
и вечно все бредет само собой.

Там дьяволы подвластны палачам,
и комбайнеры правят судьбы мира,
там не видны сады Гвадалквивира,
где женщины танцуют по ночам.

Там Мандельштам не пропоет пеан,
там Аронзон не служит кукловодом,
там дикий сад, там вишни пахнут йодом,
там всюду ледовитый океан.

Там длинных волн густой аккордеон,
в которых меркнет одинокий парус,
там светлых дум рассеянный стеклярус
слезами одевает одеон.

Там органы, сплетенные в орган,
трубят по милым трупам серенады,
там всюду дураки и автострады,
и каждый встречный вор и хулиган.

Там гений перетянут, как струна:
едва из-под земли прорвутся ветви,
как ураганы моровых поветрий
тряхнет над полем равенства луна.

Там вольных братий пьяная орда,
пока не деды, ропщет и трепещет,
сплошное вещество рождает вещи,
и море чувств в их душах, как всегда.

И самый главный в рупор комбайнер
таит рецепт приготовленья блюда,
мифичный и загадочный, как будда,
и ледяной кладбищенский костер.

Стою пред ним, невольный пионер,
уже не наблюдая фейерверка,
и в тумбочках идет его поверка
налоговых и прочих властных сфер.

Идет комбайн, срезая гребни волн
у агрессивных диссидентов штиля,
и бесконечность, длинная, как миля,
струится вдаль ни с чем не в унисон.

       ***


а спрошено будет
не отвечай
а ответишь
встань у спиральной дороги своих остановившихся
часов



       ***

Неожиданно происходит заминка
 


Все, что хочешь сказать, оставь на завтра.
Шаг в сторону.
Пропасть ожидания падающих предметов.
Вращение плоскости тела.
До того момента, пока вечер, скупой на свет,
не погасит последний зеленый луч.
Если пропустить сквозь себя ветер любви,
то падать не страшно.
В полночь подхожу к черному пролету окна
и смотрю на юг.
Где-то там ты меня не помнишь.
Ты не помнишь меня,
ты не помнишь,
не помнишь,
не помнишь…
среди миллионов слов
не осталось ни одного,
чтобы звук…



       ***

Маленькая луна круглей твоей груди
В узком просвете улицы
Так низко висит,
Что почти не видно целующуюся пару.
Огромный парусиновый самолет
Медленнее мысли Эдгара По
Ползет над кафе,
В котором на кружку пива не наскрести,
Раздвигает спокойную печаль вечера.
Набегающая волна
Вращает луну —
Рублевую монету в скользких пальцах крупье.
Горе – орел. Решка — счастье.
Горе – счастье. Орел — решка.
Ноги твои в водорослях забвенья.
Не забыть твоих глаз
Возле ночного макдональдса
В голодном свете витрин.
И ты, дрожащая, в своем платьице до колен.
Ржавеющее судно на причале
Так неподвижно.
Старость. Нет любви.
Синее небо, как декорация в театре теней…

       ***

...целый год мы прожили на берегу хлопочущего моря.
И наше праздное спокойствие скрашивал
его неубывающий шум, его бесплодный и величественный 
набег на крошащийся, как наша воздушная память, берег.

По ночам за глухими каменными стенами тяжелел виноград.
Цветы переплетали ветер лентами аромата.
Огромные магнолии легко и бездумно прощались,
щелестя ладонями листьев.

Мы спускались к погруженному в глубочайшую тьму пляжу,
где уже не был слышен осторожный шорох движения, 
где невидимые одежды падали, сморщивались и сливались 
с прохладной галькой, щекочущей ступни, и где
не было видно ни пяди твоего прекрасного тела,
растворенного зеркальной музыкой моря. 
Огромные волны перекатывали нас легкими камешками,
то сталкивая и пронизывая желанием, то разлучая,
и каждое мгновение разлуки казалось навсегда 
потерянной вечностью.

Прекрасно помню, как мы сидели на открытой веранде
и маленькими глотками пили голубое от газосветной лампы вино,
а вдали повисали сгустками огней нереальные безвоздушные суда,
и кошки, тысячи кошек, выскальзывали из щелей темноты и снова
скрывались во тьме прибрежной полосы, одуревшей
после бури от водорослей и щепы.

Я коснулся твоей левой руки, и не осталось ничего, 
кроме этого долгого прикосновения, кроме щемящей нежности
и печали по убегавшему вслед за шоссе в глубоком окне, 
перечеркнутому трассами света великолепному, ускользающему миру.

Мы не желали его удержать. Мы брели по звонкой от ночной тишины
мостовой и, прижавшись, замирали на старой скале,
наблюдая за падением звезд и молчали. Ибо все уже было сказано 
в те далекие времена, когда загадочность не таила угрозу и 
вдохновенный пророк рассеянно и мечтательно 
надеялся быть услышанным.

Нам было нечего жалеть, не на что надеяться. 
Нам невероятно повезло, мы знали, что наше маленькое счастье
не оставит нас до последнего мига, поддерживающего вокруг это
несказанное сияние, до последнего аккорда нескончаемой 
драмы рождения и смерти...