* * *

Я памятник себе воздвиг не из металла,
И не из гипса я построил монумент.
Он вроде бы и больше, и выше пьедестала,
Но не хватает в нём каких-то нужных черт.

Не так я там стою – весь как-то скособочен,
И по лицу идёт какой-то нервный тик.
И как-то всё не так, и как бы между прочим,
А, может быть, я просто к вниманью не привык.

Нет благородства лба, нет ясности во взгляде,
Не то движенье рук, и обувь велика.
Всё дело, видно, в том, что я инвариантен,
И не люблю смотреть на землю свысока.

Но видно, что внутри меня гуляет ветер,
Настолько я раскрыт, как общая тетрадь, 
Что даже и калмык пройдёт и не заметит,
А он буддист, ему такое нужно замечать.



	Песенка к спектаклю «Потасовку» 
	по пьесе Ж. Ануя

Сыграем в потасовку, в трагедию, в свободу,
Сыграем в мелодраму, в историю, в бардак,
В бильярд, рулетку, покер, в любое время года,
В любые виды власти – сыграем, господа!

Указаны в афишах фамилии актёров,
И главный режиссер триумф предвидит свой,
Кликушествует чернь, из-за билетов ссоры,
Сыграем в потасовку – посмотрим, кто кого!

Игра всегда права, пустующие троны
Лишь подтверждают правила задуманной игры,
И рушатся дворцы, и катятся короны,
И катятся короны, и рушатся миры.

Вот учит свою роль невзрачный скромный парень,
Пытается уйти от собственной судьбы,
Но занавес поднимется – он станет Бонапартом,
И зрители оглохнут от пушечной стрельбы.

Пусть он сыграет так, как будто ему тесно,
Чтоб критики сказали: он жил, а не играл.
Условие одно: везде и в каждой пьесе
Любой актёрский жест направлен на финал.

Пусть этот персонаж сопьётся в третьем акте,
Сойдёт с ума Пьеро, ослепнет Арлекин,
Пусть Гамлет проживёт хотя бы до антракта,
Был недоросль – у нас он будет вундеркинд.

Игра не стоит свеч, все ваши карты биты,
Игра себя не стоит – протянута рука,
И падает актёр, уже всерьёз убитый
Щелчком из пистолета другого игрока.

Сыграем в потасовку, в трагедию, в свободу,
Сыграем в мелодраму, в историю, в бардак,
В бильярд, рулетку, покер, в любое время года,
В любые виды власти – сыграем, господа!
						1998 г.

						
		* * *

По мордовским дорогам, среди бесконечных лесов, 
Ориентируясь по голосам и небесным телам,
Мы пытались найти путь в заоблачный город Саров,
Куда въезд разрешён по молитвам и спецпропускам.

Говорят, это город, в котором ни снов, ни забот,
Говорят, там не нужно платить ни за газ, ни за свет.
Городская стена с турникетами вместо ворот,
Куда можно войти, а вот выйти – наверное, нет.

Карты врали, и компас бесился, как раненный слон,
Астролябия стала похожа на теодолит,
Мне привиделся ангел с дорожным мешком за крылом,
Он был мудр, как Овидий и, как Челентано, небрит.

Он искал Шамбалу уже восемь столетий подряд,
Он сказал, что нам с ним, вероятней всего, по пути,
Нагадали ему две цыганки полвека назад,
Что мы встретимся с ним, даже если и не захотим.

И теперь он летит в перекрестии света от фар,
Освещая наш путь лучше, чем галоген и ксенон,
Нас встречают селяне торжественным звуком фанфар,
И приветствуют нас коменданты туземных племён.  

По мордовским дорогам, среди бесконечных лесов,
Ориентируясь по голосам и небесным телам,
Мы пытались найти путь в заоблачный город Саров,
Куда въезд разрешён по молитвам и спецпропускам.


		* * *

По телевизору читают Бродского,
Как некогда читали Исаковского.
Переходя с патетики на вой.
С одним и тем же удивленьем в голосе,
С такой же челобитной к нашей совести,
 И с неподдельной скорбью мировой.

Спит Белоснежка под хрустальным панцирем,
Вокруг семь гномов ставят декорации,
За ними наблюдает Дон-Жуан.
Перемешалась опера с комедией,
Пожарники достанут трубы медные,
И шпрехшталмейстер выкрикнет: «Сан-Санс!»

Задвигаются призраки балетные,
Заплачут и богатые и бедные,
Раздастся то ли грохот, то ли гимн.
И в нём потонет голос Галича,
И я умру не от паралича,
А от желанья сгинуть вместе с ним.

Мы все в какой-то мере соучастники.
Ещё мы не оркестр, но уже часть его.
Нет-нет, да и потянет подыграть.
Что делать – не родившимся сократами
Так трудно сделать что-нибудь сакральное – 
Не быть и не участвовать. Не врать.


		Новогодний мотив

Вот уходит декабрь, самый сказочный месяц на свете,
Замолкает оркестр, что играл целый год на планете,
Снег летит над землёй миллионами белых соцветий,
Происходит двойной – на земле и в душе – перелом.
Мне всё кажется, будто мы вместе не спим. А читаем,
После каждой страницы мы мячик друг другу кидаем,
Он над нами завис и мы молча за ним наблюдаем,
Не пытаясь понять, что же, собственно, произошло.

Налетает метель, словно стрелы из луков татарских.
Здравствуй, снежное, дикое и молчаливое царство!
Отчего ж мы всё мечемся между свободой и рабством,
Между чёрным и белым пытаемся грань уловить?
Год уходит надменно, как Пушкин на Чёрную речку,
Если я секундант, то мне место на этой карете,
Звуки в воздухе слышатся редко, всё реже и реже,
И почти невозможно уже ничего изменить.

Если я секундант, то мне место не в этой карете,
Моё дело сказать: «Что вы, братцы, друг в друга не цельтесь!,
посмотрите вокруг, обнимитесь и вместе напейтесь!»
Но почти невозможно уже ничего изменить.


		* * *

Ты знаешь, Ира, всё вокруг – 
не миг, не звук, а только стук
двух молоточков по виску,
двух рук сквозь стенку – тук-тук-тук.

Два тела образуют круг,
две ящерицы – циферблат.
Мы в полночь вылетим на юг
и попадём под звёздопад.

И можно будет загадать
пока звезда лежит в руках,
чтобы осталась навсегда
татуировка на сердцах.

Чтоб было Богу что читать,
когда случайно встретит Бог
нагиб людей, идущих спать,
несущих яблоко с собой.

Чтоб грызть его всю ночь, пока
им судорогой скулы не сведёт.
Два молоточка у виска –
закат – рассеет, рассвет – разброд.

Ты знаешь, Ира, всё вокруг 
не жизнь, не смерть, а просто звук. 
Всё ждём, надеемся – а вдруг?
И умираем. Тук. Тук. Тук.


		Здравствуй и прощай
 
Я пишу стихи, я сплетаю ветки между собой.
Как просто они плетутся, рифмуются, будто не мной.
Волхвы с востока расскажут, что будет прошлой зимой.
Здравствуй, Ира. Прощай, Ира. Как глупо, что мир другой.

Единоверие губит. Язычество сводит с ума.
Каждое слово – артикль, оно связывает имена.
Ожидание, озарение. Отталкиваешь ото дна – 
И вновь возникает звук. И движется тишина.

Вдоль дорог строят стражники, охраняют чей-то покой.
Здравствуй, Ира. Прощай, Ира. Как глупо, что мир такой –
Красивый, яркий и вымученный, как тени забытых картин.
Где-то на свете есть Бог. Он тоже живёт один. 

Опыт любовной лирики
Больная душа моя просит покоя
Хотя бы в дурдоме, хотя бы в запое.
А тело, давно надоевшие,
Как кукла, к шнурочку подвешенное,
Всё бродит под Вашими окнами.
Вот тема, достойная Гофмана.


		* * *

Гоголь пьёт горькую жжёнку,
Топит поэмами дом.
Лестница – вверх, лестница – вниз,
Посредине – облом.
Но здесь и там пляска мёртвых душ
Под масляным фонарём.
И уже точит нож и перо
Неистовый Виссарион.

Невский по Питеру катит,
Выставив нос колесом.
Бричка – туда. Бричка – сюда
Со штопором босиком.
Будем же писать письма, друзья,
Чтобы читать их вслух.
Чтобы носился всегда над водой
Вечный нетленный дух.

Вышли мы все из шинели,
Вышли и сразу вошли.
Гоголь – нигде, Гоголь везде,
Как ноосфера земли.
Редкая птица туда долетит, 
Редкий доскачет конь.
Там чернота, там темнота,
Морок, чума, огонь.

Слепоглухонемому финал и
Немая сцена в гробу.
Птица – назад, птица – вперёд,
Написано на роду.
Гоголь пьёт жжёнку, курится дым,
Нынче же будем в раю.
Я сам себя породил и я 
Сам же себя убью.


		* * *

Как хотелось бы переписать
То, что в скомканном свете рождалось,
И нелепыми строчками стало,
И доныне мозолит глаза.
Как хотелось бы вновь пережить
Моего графоманства причины,
Да нельзя – здесь природа бессильна
Хоть чуть-чуть что-нибудь изменить.
А неплохо бы с криком шальным
Снова прыгать в Эгейское море,
Прогуляться по улицам Трои,
К Пифагору зайти на блины,
Посидеть у Ньютона в саду,
Поохотится с Ричардом Третьим,
С Бонапартом на званом обеде
Поприсутствовать в первом ряду.
Мне, наверное, повезло.
Мне с рождения птицы кричали, что
То ли счастье, а то ли отчаяние 
Порождают моё ремесло.


		* * *

С моим третьим глазом и средним ухом
Что-то видимо, произошло.
Я уже не пишу откровенно плохо,
Но ещё не пишу хорошо.

Видно, тот, кто меня на поруки взял
Недоволен моей судьбой.
Видно, тот, кто диктует мне эти строки
Тоже учится вместе со мной.


		* * *

А снег всё оцифрует набело.
Пора по сумеркам бродить,
Переосмысливаю заново
То. Что случилось пережить.
Всё оцифруется и сбросится,
Придётся перезагружать,
И только-только свыкся с осенью,
И вот уже зима опять.


		* * *

Ворон сказочный, ненастоящий,
Каркает и каркает опять.
Что судьба со мной кокетничает чаще,
Чем обычно она склонна флиртовать.

Успокойся, птица, нет везенья
Ни в одной из всех моих затей:
Я расплачиваться буду за каменья,
Мною найденные в мусоре вещей.


		* * *

Всё, финал. Поставим точку, обернёмся на минутку,
Чуть устало улыбнёмся и друг другу подмигнём.
Мир причудлив не по воле провиденья. Это шутка,
Это недоразуменье, прихоть всех живущих в нём.

Между лепетом младенческим и старческим ворчаньем
Есть неясным промежуток, очень краткий иногда.
Как прекрасен мир, в котором ни забвенья, ни прощанья,
Разве только расставанье, да и то не навсегда.


	Подражая Вертинскому

Осенний ветер пролетает
По тихим улочкам кривым.
Всегда чего-то не хватает – 
Войны ли, денег ли, любви.

Глотка воды, бутылки водки,
Дождя, покойника в петле,
И правильной метеосводки
На тысячу ближайших лет.

Осенний мир всегда растерян,
Растеряннее день ото дня.
Когда-нибудь наступит время – 
В нём будет не хватать меня.

Сойдутся люди, сядут в кресла,
Начнут былое ворошить,
И на земле не хватит места,
Чтобы меня похоронить.