* * *

Неважно, как будешь писать –

каракулями иди вязью,

что пылью истории стать,

что стать ее горькой грязью.

Решенье приходит из рая,

последствия следуют в ад,

на вдохе в клавир попадаешь,

на выдохе вынут назад.

Завистник над свечкой зависнет

держать за язык огонек –

играй, пока время не свистнет

волшебною флейтой в свисток.



   * * *

...а может быть бросим 

всю эту сутолочь воздуха и людей 

и ничего не возьмем взамен, 

   а просто бросим 

как крик бросают в чистом

утреннем поле 

   вдоль по холмам, 

как бросают жизнь в тёмной

заводи 

   кругом по воде плавать - 

и умрем в нашем городе вечером 

   под уличную перебранку огней 

и серый кофейный дым вокзала 

   полетит нам навстречу... 



   * * *

Из писем к любимым, из писем

для вечности, то есть 

стихов-- уходят слова, уходят, как

поезд, 

в котором ты больше совсем

никуда не поедешь.. 

закончилась юность и вот

начинается совесть, 

и бродишь сегодня ты, кажется,

чаще, чем бредишь.


Пора умерщвленных надежд,

безразличных одежд, 

Пора паритета начала с концом –

середина.. 

И статуя девы над прудом наклон

золотого кувшина 

уже увеличила.. меньше

становится брешь 

меж тем, что пролиться когда-то

должно -- и землею, 

меж выдохом смертным и

местом,где выдох зароют


Зима в Петергофе, на дне океана

свеча, 

слова на пиру Валтасара

написаны пеплом.. 

гроза прошумела над садом и,

милая, светлым 

потоком летит с твоего золотого

плеча -- 

до красных кораллов зажмуришь

глаза и увидишь--свеча.


В дорогу, с казенною

надобностью, на перекладных 

в Тифлис, в Вифлеем доберемся..

читальное ясное зренье 

напишет в уме мириады романов

плохих 

и только одно и последнее

стихотворение, 

откуда -- чтоб ближе к финалу

приблизилась повесть- - 

уходят слова...



   * * *

Все правильно в правильном мире

и жарко под солнцем земным,

когда измерений четыре

мы пятого не захотим.


И поре привыкло ласкаться,

и лес научился молчать -

вод утро росой покрываться,

под вечер ветвями качать.


Как наша обитель обильна!

Как трудно покинуть порог

сей драмы бесцельной и сильной,

где холодно жить между строк.


    * * * 

Не говори со мной о пустяках,

к примеру о возможности

бессмертья

о долге, смысле и что все мы –

прах,

которым ветер мимоходом вертит


но говори со мной о пустяках,

что это утро хмуро и ненастно,

что сами мы предел тому же

счастью,

которое дрожит у нас в руках


ведь то все как вещь сама в себе

как воздух в небе или свет на

солнце

но даже в них живет

противоборство

и отрицанье в темной глубине.




Светлане Покровской


Представь что ты луна, а я -- дорога

в поле, 

и свет по мне бежит в разрыве

облаков. 

Представь что ты река, а я -- ничто,

и волен 

волною стать твоей и умереть

легко.


И тени камышей -- глухие наши

тени, 

в переплетеньи сил поникшие к

воде, 

и утренний озноб, сухой, как

отраженье 

тумана с берегов --во мне или в

тебе?


Прими меня как то, чем я не

получился, 

возьми меня как боль, пришедшую

во сне.. 

Ты -- лилия и мак, а я -- дорога к

Стиксу, 

где ты растешь на дне и дно растет

во мне.




    СССР – РОССИЯ

«Когда я рехнусь от похлебки казенной,

от родины, что от стены до стены…» 

С. Ш.


Сугубый террикон, где шлак и человек

коралловых морей напоминают остов –

здесь каждый проведет свой полувек

веселый как запой, и как похмелье острый.


собой ты представлял сложнейший ритуал

в наскальной толкотне бизонов и оленей

и с кожи снег счищал, прозрачный как кристалл,

и дворники мели мятущиеся тени.


…в переоценке все, как книги и вино.

в оценке есть тоска, но нет в переоценке.

сугубый террикон имеет верх и дно,

моря – объем и ширь, страна имеет стенки.

1984 г.



Високосный год

О. Т.


Шесть дней любви –

на вынос

на износ,

на посмеянье публики,

на Спрос

по истеченье жизни –

это мало:

считай назад, перечеркни начало,

как сонной кошки медленный зевок,

как для пчелы – растоптанный цветок.


Нет – ничего. И нет любви на свете.

И триста дней в году ты повторяешь «нет»,

А шестьдесят – молчишь и выключаешь свет.


2000 г.



   Приглашение на казнь


Из камеры, где воздух неглубок,

уходит день, морщины наклонив,

плащ паука – крестообразный взрыв

подбрасывает к небу потолок.


Сидишь и смотришь как ты чашу взял,

как расцветают на полу осколки,

скупого неба крошечные сколки

ложатся на закрытые глаза.


потри виски – перенесешься в сад,

под фисгармонь танцуют в небе птички,

и барышня навзрыд собачку кличет,

и параллельны тени от оград.


Твой мир – казнимого глоток

и вяжущая корочка лимона,

а колокольчик вечного закона

издалека вызванивает срок.




    Вариации

1

Ты золото, 

то есть 

надменная медь.

я научил себя тебя не любить,

но от боли зубной не отучишь выть,

как и певчий песок не отучишь

петь.


Я статуя, 

то есть 

мраморный штиль.

Ты, посылая ветер, стала моей

войной.

Я оживаю, когда разрушен тобой —

так, оживляя землю, дождь

разрушает пыль.


Если моя река больше твоей воды,

твоя пустыня меньше, чем мой

песок —

значит, провод оборван, 

в земле умирает ток.

Надо уметь вовремя рвать следы.


2

Мы не должны знать, что Земля —

шар,

мы не должны видеть своих

границ.

Нам, Господи, нужен один дар —

не повторять осенний путь птиц.


Я рад, что время не любит нас

или совсем не принимает в счёт —

нелюбимое обычно толкают

вперёд,

любимое прячут за спину от

острых глаз.


Лучше детей никто не знает собак:

благодарить следует за укус —

чувство истины нам говорит так:

воля приходит к знающим ее вкус.


На выживание есть золотой резон:

лишние жесты надо хранить в

мозгах,

лишние строчки хранятся под

языком,

закон приходит в дом, знающий

страх.


Ночью довольно трудно играть в

мяч —

он летит мимо воли и мимо нас.

Потому, что люди хотят получать —

пас,

ты и страдаешь, Танечка, 

но не плачь —


смысл имеют те, у кого каприз

и, как бы о неизбежности не

плели, — 

падая, лист стремится мимо Земли

—

трудно лететь к смерти лицом

вниз.


3

...ночи последней распущенный

поясок.

господин С. в третьеразрядной

гостинице хочет смерти.

в чашке коньяк, блестит крышка

карманных часов,

позолоченные зайчики на потолке петли вертят.

Жил, как статистика — неверен и

сух,

и, счетчик, прекратив работу, сухо

щелкнул.

Готовясь к смерти, в комнате

убивают мух

и желтой газетой заклеивают

окна.

Ничего, кроме жеста, пустая рука

не опускала в карман,

ничего, кроме правды не думал, но

врал жестоко.

Пил из воды хуже, 

чем наивный шаман,

что со зверьём пьёт из одного

потока.

Прощаясь, забывал сразу горький

вкус губ,

теперь забудет хронический вкус

страха —

так валит деревья неопытный

лесоруб,

за собой оставляя щепки 

и пни как плахи.

Ждал, что отвергнутое вернется

назад,

когда отвергнувший вернее узнал

цену... 

Теперь слышит, 

как перед смертью летит взгляд

и его крик отвесный при ударе о с

тену.


4

Я не так болен, как устал от сажи

в черном кино падающей со

склона,

мне бы совместную мощь зрения

римской стражи

и совокупную мощь возгласа

стадиона.

но 

я не так выдохся, как болен

и потому, думая о грядущем,

я последний вагон отцепляю в

поле,

чтобы ушел в ночь грохот идущих.

здесь 

нет извержения 

без разъярённой лавы

и лесного пожара 

без засохшего леса,

здесь есть пустота, 

благороднее дутой славы,

и тишина, беспощадней любого стресса.

И 

простоватую голову древней драмы,

над которой уже и время не плачет,

я закрываю, как ноги постылой

дамы,

как на зиму окна пустой дачи.



 Из цикла «Времена года»

    Лето

По вечерам ни ресторанов,

ни пьяных окриков в ночи,

и даже ряженых баранов

не увидать к полуночи.

Дыша туманом, город спит,

дыша духами, бродят бляди,

и в городском закрытом саде

под ветром липа шелестит.

И нет ни музыки под небом,

ни песен, что певала мать,

и лишь машины с черствым хлебом

бредут хануры разгружать.

Проспитесь, бедные хануры!

Пройдет тоска, остынет кровь,

пусть за стеной мужчина хмурый

устало сотворит любовь

и снова тишина да божья милость,

да поздний тип бежит к такси,

и дома, что бы не случилось,

он будет слушать Би-Би-Си.

Блестит порожняя бутылка

и тащит корку воробей –

ты хоть кричи, хоть стёкла бей,

хоть на асфальт пади затылком,

а диск по-прежнему бессмыслен,

и даль по-прежнему пуста,

и у соборного креста

блаженный голубь перья чистит.



    Из Книги Иова

    Александру Романову


Что бы ни было здесь – а Земля нам мать,

даже и если смотрит сверху вниз,

потому что рожден человек страдать,

как искры костра взлетать ввысь.

Только редкий может отдать Земле

плоды от вечно гнутой спины –

кто-то пашет поле в кромешной мгле,

кто-то пьет за мир посреди войны.

Что бы ни было там – от себя уйдешь

разве лишь на время, пока ты спишь,

смерть берет детей, у скота падёж,

а посмотришь в небо – покой и тишь.

а поймешь, что жизнь не твоя совсем –

не совсем твоя – и пребудет так –

сядешь рядом с пеплом и тих, и нем,

и себе не враг, и другим не враг,

и сиди, смотри: загоняет ночь

к пастухам в жилища стада овец,

от слепых собратьев уходит прочь,

ты не лучше их, но глухой слепец,

и тебе не страшно, хоть воет волк,

и гиена рыщет в который раз,

потому что, падая, лунный сок

никогда не падает мимо нас,

и, поскольку лежа отбросить тень

невозможно – пусть повторяет рок:

нас ведет нагими в ночную сень

и нагими к свету выводит Бог.