* * *

Приходит шорох,
Это грома предвестник,
Листвы наместник,
Тишины противник...

Все уставились
В устройство неотрывно:
Любопытные животные,
Неопрятные люди:

Цум-па-па-цум
Дио́нис заливает,
Льёт яд едкий
Всем из пипетки.

И народонаселенье,
Дрэдами мотая,
Вскладчину
Друг другу помогают...


	* * *
	
Смотри, собачка мельтешит
И дышит часто,
И алкаши пристроились
В кустах уютных
Облапать банку пятернёй,
Как будто в час тот
Иное, высшее литьё
Прольют в них.

Соси сосок,
Слабей, росток,
Пастух, взвивай арапник
Над звёздами, что острие
Искрят о рельсы.
Ты понимаешь — ты ничто,
Ни брат, ни раб их —
На корточках у рубежа
Присел сидельцем...


	* * *
	
Автобуса я будто дожидался
У Мужества-метро —
Там крематорий на Шафировском
Покойников возводит в степень неземную.

Пали́ слезу мою и слизь,
И флегму с флогистоном невесомым...
Я потерял любовь седьмого дня,
Что нежила меня дугой мильонновольтной...


	* * *
	
Как счесть их всех, когда, вздохнувши, молча убывают,
Зачатые омоновцем-страной, —
Под языком, уздечки возле, скользят себе неумолимо
По выхлопу-дуге туда, где улялюм-газопровод...

Я б запахи в себе таил плацкартного вагона
Оравы спящих граждан больше, если б не
Светлана Михайлюк Сергевна с усталой Нурганышью
Проводниками в смену заступили
		на самой тёмной станции моей...

		
	* * *
	
Глянь, одеревенел как будто бы вестибулярный аппарат весны-приблуды
Назло девкам ярым, парням очумелым, тёткам толстопятым,
То есть всем заёбам нашего собачьего района,
Что в ломбард несут, качаясь, кукареки свои дорогие за копейки.

На билбордах городских Семишкур налип снежною гастролью,
Кажет тельник ВДВ солист и дуболом общеизвестный,
Но через неделю хор фальшивых казаков и гуцульских трилобитов
Трио все про нашу жизнь исполнят,
		и пойдёт она тогда сама собой вразнос до горизонта.

		
	* * *
	
Заря заре гнилушку кажет полупьяную, как будто денег просит
В сквозном метро на перегоне: хоть рубль денег дай-дай-дай
На операцию над плотью архаической, ведь Райнер белокровый
Воспел её, прекрасную, породе нашей русской набекрень.

Когда Лёв Николаич в бороду бубнил гостям своим прикольным,
Что нет — не пуп земли земной он вовсе, ни в коем разе, господа,
Реально разве чисто царь травы, не больше, луговой.
В смятенье Райнер: — Я так один, — шептал деревьев мраку за окном.

— Никто не понимает... — всё повторял он, повторял и повторял...
И там вдали, в полутора часах ходьбы неспешной,
Упёршись грудью в пыльные стропила, вздохнул ему союзно сеновал,
В одно мгновенье изнутри нутра огнём бесшумно обернувшись...


	* * *
	
В лучах попятных звуки мреют в себя, чтоб различить —
Как я в укромной ванной тело обриваю, мол, я совсем не бес,
Лишь рожки торкну о зерцало и скользь своих копыт
О кафли ночи рассыпаю в невиннейший замес.

Как пятка бо́сая родные пажити топчу, неволю их покров, —
В распаханных полях ни дуновенья, ведь свою шёрстку в дар
Им отдал я, как Пугачёву заячий тулупчик вьюноша Гринёв
За несбриваемый над родиной моей 
				поганой бороды его кошмар.


	* * *
	
Небытия темнота истончающаяся — вот что такое ночь,
И музыки прореха зарубцовывающаяся — не в смерть, не в смерть,
Над тем, что сладостно курочил ты, сошлось точь-в-точь
Согласно предписанию, что стоит онеметь.

Слади́м позор, что спит себе во мне, в берлоге сна, он свил
В могучий ток толкающий то, что не различить и при
Сиянии, невидимом на вид, —
Всё только продолжается, поэтому — умри.


	* * *
	
Торс непохож на облако млекопитающее белотелое, тучное.
Плоть плоть попирает, и большего различить нельзя
Во взгромоздившемся надгробии, помрачившемся напоследок тучами,
Сквозь всё прочее просквозив, сквозя.

Не отслоить след твоего к тем дням лобызания и прикосновения.
Это и есть то самое, метнувшееся тенью «ничего», —
Посмотри ещё раз на облако: и как тебе тень его
Было всю жизнь двигать до часа сего.



	Четыре песни о Родине

		1.
		
И кто посмотрит косо, попрекнет любовью, припомнит иголочку с ниточкой.
Ну не дол бездушный ведь, не холм поникший, жизнь влачащий луг...
Что звезда жуку навозному шепнула: где ж ты так, мой сыночка,
В испражненьях извозился, золотую сабельку посеял, стрелы обронил и лук?

Кто в твое сердечко сумерки солярки гонит, тянет лодочку с микробами?
Это родина мазута, мамочка! Так вынеси на сеновал мою постель.
Солонее Палестины поцелуя, что еще на вкус я пробовал?
Разве только эту скрипнувшую пеночку, слетевшую с ночных петель.

Оттого, что все выходит боком, лейся ливнем, песня, вейтесь, мои прописи,
Страх и трепет, в ледовитые бока "Челюскина" дубасьте домино;
Что сквозь жар и холод сердце передать торопится?
Легкую радиограмму в десять тысяч ооо...

		2.
		
Слезы под аккордеон в переходе: с маленькой буквы, о родина, тебе гимны,
Мусор мы все, поджигаемый снизу, если не поникли, так наверняка погибнем,
И на тебе, отрада, все новое, но такое, что першит в горле, ибо плоть твоя дорогая
Для этой мясорубки лишь тушка то ли тихо поющей горлинки, то ли вдруг заговорившего попугая.

Вот и смерклось звездное пиво, хотя прежде заливало по риску еженощно,
И я поднимаю за вас рюмочку этого сусла, и так мне, Боже, по-русски тошно,
Глядя на тебя, говорливый улыба, мой ящеренок, люба, моя Ундина,
Что признаю и себя без пяти приматом, корешом ластоногих, бокоплавов побратимом.

Так всплакнем, не глядя друг на друга, мы ведь знамени такому присягнули,
Где салазок нежный смех наискосок бежит под небесами голубее всех гули-гули,
Ты ведь смерть моя, я счастлив тем, тебя любя, что все другие отвалили тени
Лупоглазо в телеки глазеть, колоться о бесхитростные новости растений.

Ибо спит осадная машинка муки и терзанья, ее нежность спеленала,
Спит и безотчетный стыд брезгливой рыбкой в золотом зобу ручного пеликана,
Не пиликает никто, не пилит, друг мой дорогой, ты осязаешь этот вакуум,
Он к тебе прижался грызуном смущенным, уязвленным злаком.

Лишь одна улитка сердца никого любить не хочет, и от этого так скверно
Понимать, что и меня все эти сопли дорогие залили на пять шестых примерно,
От сайгачьей нашей родины нам остается что? Соленых слез копытце -
Спать, уснуть, не просыпаться, самому себе в конце концов присниться.

		3.
						Марианне
Так выпьем за тебя, сладенькая, за то, что ты вишенка и лауреатка,
За молочную жалобу в форме скрипочки, на которой наигрывать сладко,
Теребя жилку, по которой хмель бежит подбоченясь, так, моя дорогая подруга,
За первую премию, первую строчку, вымпелом надувшуюся упруго.

А вторую за потравленных тараканов и мышей, павших при покосе,
За золотую краину, что, веселя сердце, сама крошится на восемь,
Но это будет другой садок, куда глядится ангел делириозный,
Веселясь, словно сельдь из Исландии, к нам заплывшая столь поздно.

Ну, а дальше: быстрина, где звезда в силке, тишь, пьянка, виды
На перемену места жительства, но мы это осилить уже не смогли бы,
Так как держит здесь Суворов страха, любви, боли, ненависти, азарта
К пионерскому глобусу, что колет 23 февраля и кружит 8 марта.

Вот, бреясь, зеркалу нежному говорю я: "Мама моя, такого разве..."
Но это цитата, а на самом деле обожала, жгла, холила, держала, как георгин в вазе.
На концерт за ручку, чтобы там Моцарт ни-ни не похмелился один прежде...
Вот и гляди, моя люба, как эта флейта волшебная брызжет и брезжит.

Ведь если начнется III мировая, то этого не замечу на пропилеях воздушных
Или в отделе робких, нелюбопытных животных, подобострастных, равнодушных,
Так как двоякодышащим, плавающим тут боком, и нефтяное перышко - опора и плотик,
Радужное свидетельство пенья ангелов при перемене имени, участи, любви, плоти.

		4.
		
Вот я отливаю сладко, не стыдясь, ибо и эта малость впадает в мелос.
Лейся, плещи, ликуя, лира, - и в дупле души моей ухай в ответ, филин,
Под небесами, кажущими пухлый стыд и золотую опрелость,
Что и это пурпурная слизь растеклась на незакатные мили.

То-то, воспоем всю мерзость, это не будет для стихов тлетворно.
Ну, зверек, на четыре пуговки расстегнутый, коль высунулся, капни каплю
На цевницу родины широкошумной, ведь нас она любила, будто в порно-
фильме, - так и этак крыла молодым валетом, но я струны эти не ослаблю.

Я не знаю, как трамбуют воду, как ложатся на бок хлопья хлорки,
Как мерцает люминал лампадкой умоисступленья,
В цепь на сколько вольт, ответь, ты замыкаешь дорогие створки
Уст, затворяешь все и вся на шпенек молчанья, немоты, забвенья?


	* * *
	
Если выпить, закурить, матюгнуться и вообще все-все, как говорится, похерить:
Ну там спиться, эстетически скурвиться, фигурально вымараться в чем только можно
И сердцу сказать: прощай, катерок, отправляйся целовать в губы фьорды и шхеры,
И, несносный жар сердечный, туда же лети, и следом отправляйся холодок подкожный.

Ну исчезни, сгинь, смойся. Вот всему самому дорогому даю сальные клички,
Вот ножиком перед мордой машу, валю, топчу, отбиваю память и заодно почки,
И без намека на слезы проплываю твои новостройки в психически здоровой электричке,
И под хлипкой лампочкой чищу свои перышки и подбриваю височки.

И думаю: какого фасона заказать себе в ближайшем ателье брюки
С хамской стрелкой такой, и о другом рожне в таком же роде,
И уж если отваливают признаки томленья, как переполнявшие меня звуки,
То все сплошное буриме теперь, дебильное во саду ли во огороде.

И это, в сущности, так по-нашему, все, что случилось, так, извини, по-русски.
Что на самом дне души, Бог мой? Навоз парнокопытных, помет пернатых,
Сердце, само на себя оставленное, папиросой киснет в закуске,
А вот и стада, оравы, гурты, стаи особей, во всем уличенных и виноватых.

И еще философский жар, гитара, балда, прикорнувшая баллада.
Не люблю Тебя вовсе, и так мне, Господи, хочу сказать, стало привольно,
Но только вымолвлю это, как понимаю, что нет мне с собою слада
И тяжко и муторно мне без Тебя, невыносимо и больно.


	ВАЛЕРИК

Названье станции не прочитать, леса речитативом входят в ноздри.
С ростовского вокзала тысячекроватный экспресс луне мигнул.
Как будто умираю, и так на зеркало похож — во мне меня теперь не меньше,
Чем в далях малахольных, тьма тьму синит там, мнет и помывает.

В плен парни попадают и, как овсы под снегом, не шумят.
И зла не держат на чешуйчатых животных этих однорогих.
Пили пилой Кавказа воздуся до крови, лишь полки опилок оседают
В ольшаник на безглавый труп, и он твердеет вместе с непогодой.

А где солдатская любовь была? В мозгу, под сердцем или в селезенке?
В воротной вене бьется к мамочке любовь, к мамуле, маме. Мама, о…
О чем вас с папой голова спросить хотела, когда тугое сердце тупо-тупо
Талдычило двуручные слова — “зачем”, еще “зачем”?

Вот ночь в зеркальных створках меркнет, как недотепа-телевизор:
Стекает сперма по ноге — но кто ее просил про Бога прочитать
У Витгенштейна? Один язык язычет в голове трактат ужасный —
Про то, как благо и вина, благоволенье, милость, малость, малость, малость…

 
	* * *
	
Плескалась музычка во мне
Синичкой в зеленях,
Сияла пряжка на ремне –
Мне было тридцать лет.

На эти подлые поля
Так было хорошо
Ступать, когда б начать с нуля,
С нуля, траля, с нуля.

На это простенький мотив
Раскатишь, Боже мой,
Свою губу, не заплатив
За мамин ремешок.

Ах, невеликая цена,
Я, право, не хотел
Глядеть туда, где целина
Распахана двух тел.

Ведь то была не наша связь,
Как Анненский учил,
А казнь – и за светобоязнь,
И за позор чернил.

И, знаешь, если я умру,
Но позже, не теперь,
За нашу тошную муру
Ты денег попроси.

Такой растлительный рассказ
Путь изучают в шко-
Ле – лом мороза и маразм
Подавшийся пешком.